НЭП: «стратегическое отступление» или попытка повернуть «всерьёз и надолго»?

По словам Ленина, Россия вышла из Гражданской войны в состоянии человека, «избитого до полусмерти». Чтобы спасти молодое советское государство от кризиса, в марте 1921 года 10-ый Съезд РКП(б) объявил переход к Новой экономической политике. Что это было: «стратегическое отступление» или попытка повернуть «всерьёз и надолго»? Как партийная элита и вчерашние красноармейцы отнеслись к возрождению рыночной экономики? И почему, несмотря на эффективность НЭПа, правительство взяло курс на форсированную индустриализацию и коллективизацию? К 100-летию Новой экономической политики – ответы на главные вопросы в интервью шеф-редактора Business FM Петербург Максима Морозова с профессором Европейского университета в Санкт-Петербурге, ведущим научным сотрудником Санкт-Петербургского института истории РАН Борисом Колоницким.

Максим Морозов: Борис Иванович, здравствуйте!

Борис Колоницкий: Добрый день!

Максим Морозов: Сегодня хотелось бы поговорить о социально-политических обстоятельствах, которые вынудили Ленина перейти на время к Новой экономической политике. Обсудить общественно-политический контекст, который сложился. К какому времени нужно обратиться, чтобы начать разговор о Новой экономической политике?

Борис Колоницкий: Иногда мы немного искажаем задним числом, потому что нам известна последующая история. Если бы руководителям партии в марте 1921 года сказали, что они вступают в период Новой экономической политики, может быть, они бы удивились и не приняли это.

Максим Морозов: В этом году 100 лет с начала Кронштадтского восстания, которое, как считается, послужило формальным поводом к тому, что Ленин объявил Новую экономическую политику. Другие историки говорят, что предпосылки нужно искать в военном коммунизме.

Борис Колоницкий: Есть такое мнение, что Ленин хотел что-то вроде НЭПа уже в 1917-1918 году, но чрезвычайные обстоятельства военного времени заставили пойти на более жесткую политику, которая потом вошла в историю, как политика военного коммунизма. Другие исследователи говорят, что некоторый настрой на такое огосударствление и на жесткие методы управления был изначально. Это не только идеология большевиков, это характерно для всех стран эпохи Первой мировой войны. В первую очередь, для Германии. Большевики много копировали из опыта других стран.

Максим Морозов: Период военного коммунизма. Чем он был вызван? Как проводилась эта политика?

Борис Колоницкий: Это политика жесткого огосударствления. В условиях Советской России это политика национализации. Если крупные предприятия национализировались в 1918 году, то до средних очередь дошла потом, а мелкие национализировались буквально накануне Новой экономической политики. Принципиальным для России вопросом было взаимоотношение с крестьянством. Любой правитель отношения с крестьянством должен был учитывать хотя бы по причине снабжения продовольствием.

Максим Морозов: Это изъятие «хлебных излишков», так называемое.

Борис Колоницкий: Совершенно верно, это продразверстка.

Максим Морозов: На слуху Антоновское восстание, различные крестьянские мятежи.

Борис Колоницкий: Вообще большой вопрос, когда Гражданская война закончилась.

Максим Морозов: А вы как считаете?

 

«ГРАЖДАНСКИЕ ВОЙНЫ РОССИИ 1916-1926 ГОДЫ»

Борис Колоницкий: Это зависит от критериев и определений. Есть книга британского историка, дельного историка Джонатана Смила, она называется провокационно «Гражданские войны России 1916-1926 годы». То есть не одна война, а многие войны. И начинается с 1916 года, потому что это восстание в Средней Азии, в Казахстане, которое было массовым. Десятки, а скорее всего, сотни тысяч жертв. Кончает он 1926 годом. Это тоже Средняя Азия, Туркестанский фронт был преобразован в Среднеазиатский военный округ. Множество переплетенных конфликтов разного типа. На самом деле, умалчивая это, это признавалось даже в советской историографии.

Максим Морозов: Насколько разнилась идеологическая платформа в этих эпизодах с 1916 по 1926 годы? Что было в основе возмущения? Экономика? Политика? Идеология?

Борис Колоницкий: И то, и другое, и третье. И очень часто еще логика конфликта.

Одна вещь совершенно очевидна – до сих пор встречающееся у нас суждение о том, что Гражданская война была войной между красными и белыми – эта точка очень сильно упрощающая и искажающая этот необычайно сложный конфликт. Там было множество сил кроме красных и белых.

Существенным эпизодом Гражданской войны, это важно для нашего сегодняшнего разговора, были многочисленные конфликты красных с красными. Допустим, Кронштадтское восстание – это не первое восстание в Красной армии.

Максим Морозов: Сорокин знаменитый.

Борис Колоницкий: И Сорокин, и Сапожков, и Махно, и Муравьев, и прочие. Более того, прежде, чем начать подавление восстания в Кронштадте, нужно было подавить сопротивление тех, кто должен был подавлять восстание в Кронштадте. Даже в тех войсках, которые были брошены, а на подавление Кронштадтского восстания были брошены отборные войска...

Максим Морозов: А кто, кстати? Это была крестьянская армия либо уже не крестьянская?

Борис Колоницкий: Две дивизии, которые более-менее специально отбирались, хотя там были проблемы.

Наиболее надежные части, которые очень активно участвовали в подавлении Кронштадтского выступления, – это были курсантские отряды. Они были уже нацелены на карьеру в Красной армии, получали образование, в том числе и политическую подготовку, лучше снабжались и так далее. Были брошены элитные части Красной армии.

Максим Морозов: К 14 марта 1921 года сколько было локальных, крупных, более-менее заметных выступлений, восстаний, элементов сопротивления?

Борис Колоницкий: Было очень много. Также, как Кронштадт – это только один из символов сопротивления в Красной армии, крестьянские восстания символизирует для нас в первую очередь Тамбовское восстание. Антоновщина, как ее называют.

Максим Морозов: Хотя там далеко не один Антонов был. Борис Колоницкий: Там был не один Антонов.

Максим Морозов: И они даже вышли за пределы Тамбовской губернии. Пытались выйти.

Борис Колоницкий: Пытались выйти. Все-таки базой была Тамбовская губерния. Она очень давняя. История могла сложиться иначе, Антонов вошел в историю, как герой Октября. Если я верно помню, он был левым эсером, был важным милицейским начальником. Там не последнюю роль играли личные проблемы и личные конфликты, что он, грубо говоря, ушел в леса. Могло сложиться совершенно иначе. Там были и разборки внутри новой складывающейся советской элиты. Допустим, в Западной Сибири произошло несколько крестьянских восстаний, в которых очень активно участвовали, в том числе, многие бывшие красные партизаны. По масштабам они были даже, явно, больше Антоновского восстания. Они перерезали железную дорогу.

Максим Морозов: Лозунг: «За советы без коммунистов и большевиков».

Борис Колоницкий: Это один из лозунгов Кронштадтского восстания, но далеко не единственный. Более распространенным в это время был лозунг, и кронштадтцами, в частности, выдвигавшийся: «За свободные выборы!» При условиях честной агитации всех социалистических партий и анархистов. Выдвигался лозунг возвращения идеи «Вся власть Учредительному собранию!»

Максим Морозов: До 1921 года какие политические силы, партии, движения еще не запрещены? Кто мог бы теоретически возглавить антибольшевистские выступления?

Борис Колоницкий: Левые эсеры действовали, в общем-то, на нелегальном положении, эсеры тоже на нелегальном положении. Другое дело, что государственный аппарат не был таким сильным, чтобы везде, во всех местах до них дотянуться. В это время иногда меньшевиков выбирают в советы, они придерживаются сохранять позиции в некоторых профессиональных союзах. Традиционно меньшевики пользовались влиянием у печатников.

Максим Морозов: То есть, на 1921 год легальных политических сил только две – это большевики и меньшевики, левые эсеры уже вне закона?

Борис Колоницкий: Это несопоставимо.

Максим Морозов: Хотя бы какая-то оппозиция легальная.

Борис Колоницкий: Полулегальная. Легальной ее назвать нельзя.

Максим Морозов: Они входят в советы?

Борис Колоницкий: Они иногда входят в советы.

Максим Морозов: Получается, что системная оппозиция.

Борис Колоницкий: Ну как? Вместе с тем ЧК манипулирует на выборах, распускаются эти советы, чистятся. О чистой легальности в это время говорить не приходится. Может быть, нельзя говорить о полной и тотальной победе однопартийной системы, но к этому идет. В общем-то, уже почти пришло.

Максим Морозов: Можем мы сказать, что отчасти причина в провале этих спорадических, нескоординированных восстаний в том, что не было политической силы, партии, движения, которая могла бы возглавить, координировать и дать политическую, идеологическую платформу этим восстаниям?

Борис Колоницкий:

Когда мы говорим о причинах побед большевиков, то очень часто это не только действия большевиков, но колоссальный раскол в рядах противников большевиков.

Позиция, допустим, белых. Конечно, большевики превосходили их в тактике. В частности, в диалоге с национальными движениями. Изначально лозунг федерации не был в программе большевиков.

Большевики создали Советский Союз не потому, что они долго прогнозировали и планировали его создание. Национальная политика большевиков была импровизацией. Иногда вынужденной.

Сначала они провозгласили федерацию. Это был очень сильный и популярный лозунг. Но в ходе Гражданской войны они вступали в союзы с различными национальными активистами. Например, огромное значение для хода Гражданской войны было провозглашение автономии Башкирии. Башкирские войска перешли на сторону красных. Была выработана некоторая модель для строительства государства. Белые больше держались за империю, но ирония судьбы заключалась в том, что

большевики, провозглашая распад империи, на самом деле произвели перезапуск Российской империи.

Красные гораздо лучше интегрировали пленных. Солдат, понятно, все старались набрать, перенабрать. Иногда они хорошо сражались, переходили красные на сторону белых, белые на сторону красных. С офицерами была проблема, с командным составом. Белые относились очень жестко – это предатели, если они служили у красных, их нужно судить военно-полевым судом, расстреливать и прочее. У красных же позиция не была такой. Самый, наверное, яркий пример…

Максим Морозов: Брусилов.

Борис Колоницкий: Брусилов не сражался на стороне белых. А, допустим, белым офицером, который потом, естественно, преуменьшал значение этого эпизода в своей биографии, был будущий советский маршал Говоров, герой обороны Ленинграда. Он был артиллеристом в колчаковской армии. Его часть сдалась. Красные очень грамотно делали. Они запускали, кого-то через фильтры прогоняли, а потом обязательно и непременно перебрасывали на другой фронт.

Максим Морозов: Вопрос не на одну передачу, много на эту тему написано. Почему белые проиграли? Условные белые – все антибольшевистские силы проиграли, а большевики, в которых никто не верил, если по-честному, в 1917 году, которые «подняли власть, которая валялась на Дворцовой площади», выиграли?

Борис Колоницкий:

Красные победили потому, что их было больше.

К концу Гражданской войны в Красной армии по официальным оценкам, явно завышенным, было 5,5 млн штыков. Это значительно меньше, чем в дореволюционной армии, но это огромная сила. Особенно если мы учтем силы, противостоявшие им. У Колчака около 300-350 тысяч бойцов.

Максим Морозов: Что уж говорить про Северо-западную армию генерала Юденича или Северную армию генерала Миллера.

Борис Колоницкий: Совершенно верно. У Юденича менее 20 тысяч штыков, а против него 7-ая красная армия, Балтийский флот со своим ресурсом. Плюс, Троцкий говорил, что мало, мало, мало и постоянно туда гнал элитные части Красной армии. В том числе и Башкирскую кавалерийскую дивизию. Деникин идет на Москву, имея 150 тысяч, одерживает колоссальные успехи. Хотя только треть своих сил он может бросить против красных, потому что у него проблемы с украинцами, у него проблемы с Махно, у него проблемы с восстаниями зеленых. Он не может бросить все свои ресурсы на важнейшие фронты.

Максим Морозов: В общей сложности, меньше миллиона антибольшевистских сил?

Борис Колоницкий: Да. И они действуют разрозненно, асинхронно, раздираются очень серьезными внутренними конфликтами. У красных тоже свои конфликты.

Максим Морозов: Атаманщина.

Борис Колоницкий: Атаманщина и там, и там. Мы говорили о восстаниях в Красной армии, но те же самые повстанцы, которые иногда выступали против политики большевиков, совершенно не готовы были поддержать союз с белыми. Почему красные смогли создать такую армию?

Максим Морозов: Промышленные районы были в их руках изначально.

Борис Колоницкий: Важный фактор – промышленные районы. Арсеналы, грубо говоря, были у большевиков, но тоже не всегда, потому что Урал какое-то время контролировали белые. Зато у противников большевиков были свои геополитические козыри. Это – продовольствие. Это – выход на границу и иногда фактор внешней поддержки, который тоже был очень важен.

Максим Морозов: Как вы считаете, отмена продразверстки, военного коммунизма и переход к НЭПу – здесь было больше экономики, либо действительно эти спорадические, пускай разрозненные восстания, напугали Ленина и его окружение?

Борис Колоницкий: Я не думаю, что это на слово «напугали» похоже, потому что они были очень жестокими людьми, и были готовы все восстания громить.

Максим Морозов: Вплоть до химического оружия – Тухачевского достаточно вспомнить.

Борис Колоницкий: Такие были планы. Если бы было надо, то они бы применили и химическое оружие.

Максим Морозов: Про Антоновское восстание пишут, что там оно было применено.

Борис Колоницкий: Есть дискуссии на этот счёт. Говорят, что это было только на уровне приказов, но они были готовы. И в случае Кронштадта вопрос о применении химического оружия тоже рассматривался. Вообще ощущение того, что нужно что-то менять, было. Отчасти некоторые победы красных оборачивались усложнением ситуации.

Партия большевиков и их союзники в годы Гражданской войны – это сообщество людей, объединенных внешней угрозой. И когда в конце 1920 года эта угроза ослабла, или становилась другой, то полезли ещё и конфликты внутри партии.

Конец 1920-начало 1921 года – это, как чаще всего называют, «дискуссия о профсоюзах», хотя они спорили и о многом другом. Они спорили о личном лидерстве, проявились и личные конфликты, в частности, не все были довольны влиянием Троцкого.

Максим Морозов: Борис Иванович, Ленин видел коллегиальное управление государством?

Борис Колоницкий: Я думаю, что он, конечно, был авторитарным лидером, использовавшим демократические процедуры. Он очень много времени тратил на убеждение, агитацию – и на совещаниях, и публично, через газеты – и на интриги. Как обеспечить большинство на съезде и так далее.

Очень серьезная проблема – отношение большевиков к демократии. В принципе, конечно, большевики не были сторонниками демократии в современном понимании этого слова. Они очень спокойно отнеслись к разгону Учредительного собрания, считали, что это фикция, глупости.

Максим Морозов: Это по отношению к внешним силам. А внутри? Там же голосование.

Борис Колоницкий: Совершенно верно. Но в отличие, допустим, от итальянских фашистов или немецких нацистов, слово «демократия» оставалось включенным в политический словарь большевиков с положительным значением. И внутри партии в годы Гражданской войны демократия существовала. Закрутка гаек внутри партии началась как раз с 10-го съезда партии. Была ограничена фракционная деятельность, в каких-то ситуациях ограничивалась свобода дискуссий, и поэтому характеристика НЭПа как либерализации требует корректировки. Мы не должны рассматривать историю как полосатую – черный и белый период.

Максим Морозов: Мне кажется, что такое восприятие возникает благодаря раскрученной ленинской цитате, что НЭП – это «всерьез и надолго». Однако если почитать его работы, то можно найти абсолютно противоположные его высказывания. Всё-таки как Ленин воспринимал НЭП?

 

НЭП. ВЗГЛЯД ИЗ БУДУЩЕГО

Борис Колоницкий: Сначала как тактическое отступление, потом как долговременную перспективу, которая тоже складывалась в результате дискуссий, споров и конфликтов. Например, по поводу внешней торговли были большие разногласия. В партии это иногда оценивали, как «крестьянский Брест», так же, как мы в 1918 году вынужденно уступили немцам. Это был «похабный» такой договор, вынужденный, временный компромисс. Так многие, конечно, и считали. В партии разные люди относились к НЭПу по-разному.

НЭП изначально, хотя многие этого не осознавали, был запрограммирован на кризис, к которому он в итоге и пришёл, и выходом из этого кризиса была так называемая «сталинская революция сверху», важнейшей частью которой были коллективизация и ускоренная индустриализация с новым зажимом гаек.

Выход из НЭПа был во многом определен, хотя, конечно, тактика в конце 1920-х годов могла быть очень, очень разной.

Максим Морозов: 1925 год – год то ли самоубийства, то ли убийства Сергея Есенина. Пишут, что это был пик самоубийств в Советской России, потому что красноармейцы, вернувшиеся с фронтов Гражданской войны, не понимали, за что они воевали: мы вернулись, проливали кровь, а здесь нэпманы. Снова рестораны, проститутки, автомобили, деньги, золотой червонец. То есть мы как бы возвращаемся в буржуазную Россию. За что мы воевали? – они спрашивали.

Борис Колоницкий: Это выражено в художественной литературе очень сильно. У Алексея Толстова это произведение «Гадюка» – там героиня Гражданской войны, которая не может себя найти. Ростовский историк Ольга Морозова, очень много работающая с архивом, написала книгу, которая посвящена ветеранам Красной армии.

Судьба многих из них после Гражданской войны была ужасной. Как и судьба ветеранов многих других войн. Тут ещё были завышенные ожидания и прочее.

Но многие из этих ребят, так же, как и немалая часть молодежи, нашли себя в условиях коллективизации. Для многих это было продолжением Гражданской войны. В художественной литературе это Макар Нагульнов в «Поднятой целине» Шолохова. Это вообще особая тема – влияние романтизации Гражданской войны и на бывших красных, и на бывших белых, потому что стремление осуществить реванш было идейной мотивацией, которая руководила многими людьми в эмиграции, и молодежь так воспитывалась.

Максим Морозов: По поводу возможности интервенции. В белых движениях, в РОВСе, Русском общевоинском союзе, рассматривалась так или иначе идея ограниченного вмешательства. В Советской России, в свою очередь, начинает развиваться шпиономания. Насколько это было серьезно? Была ли подоплёка?

Борис Колоницкий: Конечно, да. Были международные соглашения, которые были ориентированы на конфликт с Советским Союзом или на предотвращение этого конфликта. Особая ситуация на Дальнем Востоке. Урегулирование отношений с Польшей – это очень долго. У Польши очень эффективная разведка. В это время Польша ведет войны со всеми своими соседями, из которых проигрывает только одну – с Чехословакией. И большевики играют в ту же самую историю, потому что партизанские отряды действуют, скажем, на территории Западной Беларуси. На территории части Западной Украины, в районе Волыни, которая стала частью Польши, активно действует коммунистическая партия Западной Украины, которая использует националистическую украинскую повестку. А некоторые белорусские партизанские отряды, которые действуют на территории Польши, получают поддержку литовского правительства. Ситуация ещё очень нестабильная.

Максим Морозов: То есть опасность действительно все 1920-е годы была? Большевики не преувеличивали?

Борис Колоницкий: В разное время по-разному.

1927 год – это вообще военная тревога, угроза военного конфликта.

Это влияло на настроения в Советской России, влияло на позицию руководства.

Максим Морозов: И, кстати, надо напомнить, что до начала 1930-х годов США не признавали Советский Союз.

Борис Колоницкий: Да, совершенно верно, вы правы.

Максим Морозов: Ещё был вопрос борьбы за признание как субъекта международного права.

Борис Колоницкий: Мы говорим как раз о периоде 1921 года, и так далее. В это время, в общем-то, никто серьезно не признает Советскую Россию. Но заключается договор о дружбе и братстве с кемалистской Турцией. Кемалистскую Турцию никто не признает, и она ведет войну до 1923 года с греками, за спиной которых стоит какая-то часть Антанты.

Максим Морозов: Всё-таки почему НЭП продлился, несмотря на противостояние и дискуссии в партийном руководстве? Может быть, распробовали положительную экономическую подоплёку? Появилась крепкая валюта, с продовольствием, с поставками в городах начала налаживаться ситуация. Качество жизни стало лучше.

Борис Колоницкий: Были выигравшие, были проигравшие. Кто-то открыл кооперативное издательство, а кто-то наладил производство масла.

Максим Морозов: Но задавили налогами.

Борис Колоницкий: С какого-то момента задавили, но это дело кончилось не только налогами, но и большим административным и силовым подавлением.

Максим Морозов: Так и не появилась частная собственность на землю, вся земля была только арендованной у государства, то есть такая очень сокращенная, ущербная экономика.

Борис Колоницкий: НЭП давал альтернативу – это была, конечно, очень сложная модель.

В реальной ситуации конца 1920-х годов, если говорить и о внешней обстановке, и о внутреннем политическом положении, они были запрограммированы на выход из кризиса на условиях чрезвычайности. Мы с вами должны понимать, что в годы Гражданской войны большевики как партия существенно изменились. И количественно она очень выросла, и качественный состав очень изменился.

Партийная элита 1917 года – это с одной стороны эмигранты, а с другой стороны – ссыльные. Одни из ссылки приехали, из сибирских улусов, а другие – из женевских кафе приземлились. И у них общий бэкграунд дореволюционной партийной истории. А в годы Гражданской войны партийные ряды пополняются «волками» Гражданской войны. Они политизировались, социализировались в условиях Гражданской войны, образовывались политически в этих условиях.

Максим Морозов: Для многих это «социальный лифт».

Борис Колоницкий: Конечно, и революция, и Гражданская война – это колоссальный социальный лифт. Вот Никита Сергеевич Хрущёв – он изначально хотел быть квалифицированным рабочим. А тут пришла революция, и он стал комиссаром полка, а потом уже получал образование. Многие из них хотели бы «порулить» и в условиях НЭПа, на правилах НЭПа, но, когда подошёл кризис, они были запрограммированы на реакцию, которой они были обучены: чрезвычайные меры, если надо – аресты, если надо – национализация, карточная система. То есть при такой партийной элите они были более адекватны Сталину, а Сталин был более адекватен им, чем такие люди, как, скажем, Бухарин, который совсем из другого теста был испечён.

Максим Морозов: Что удивительно, Борис Иванович – нет нормативно-правового акта, который бы завершил Новую экономическую политику. Она просто сама сошла на нет и закончилась.

Борис Колоницкий: Просто были провозглашены новые вещи: ускоренная индустриализация, строительство социализма.

Исторические периоды не кончаются и не начинаются какими-то юридическими актами.

И наше привязывание начала НЭПа к решениям 10-го съезда РКП(б), они условны, потому что что-то начиналось и раньше. Многие важные решения были приняты позже. Они не осознавали, что начинают Новую экономическую политику.

Максим Морозов: Как вязалась Новая экономическая политика, в которой были проявления отчасти капиталистических элементов, с идеологической составляющей? Когда в школах, вузах, на партийных собраниях говорят одно, люди выходят – а там золотой червонец, а там рестораны, а там элементы капитализма, с которым мы воюем, по крайней мере, в газетах. Мы клеймим этот западный мир, а элементы его реализуют те же самые большевики или с подачи большевиков. Не было ли противоречия?

Борис Колоницкий: Конечно, было противоречие. Что проявлялось самыми разными способами, в том числе, это и рост уголовной преступности в начале 1920-х годов. Иногда можно было заметить и некоторые попытки легитимации этого с помощью доминирующего политического языка. Такая, знаете, робингудовщина на улицах российских городов, когда мы грабим нэпманов...

Максим Морозов: Классово чуждые потому что.

Борис Колоницкий: Иногда не просто классово чуждые, а такой красный бандитизм. Легендарный Ленька Пантелеев.

Максим Морозов: Целая социальная прослойка – нэпманы и те, кто так или иначе работал с ними. В целом какая у них судьба? Что с ними произошло?

Борис Колоницкий: Я не думаю, что есть исторические исследования.

Максим Морозов: Просто они влились в «блок коммунистов и беспартийных», получается? Растворились в массе рабочих?

Борис Колоницкий: Я знаю просто человеческие истории. Трудно делать историческое исследование в данном случае. Бывших нэпманов не очень мониторили, и они не говорили, что они бывшие нэпманы. Я знаю, когда, допустим, у человека в начале 1920-х годов был свой бизнес, а потом он стал инженером. Кто-то стал снабженцем. Был еще один важный пакет для бывших нэпманов – это промышленная кооперация. Недооцененный такой институт, существовавший в советское время до конца 1950-х годов. Это был аналог колхозов, но в городе. Какие-то вещи, мелкое производство, например, ниппели для велосипедных шин. Но они тоже было постоянно под ударом, под контролем фининспекции и других государственных органов. Но на самом деле их роль была очень велика, так же, как и роль колхозных рынков.

Максим Морозов: Вопрос по поводу эмиграции. Кто-то растворился в советской жизни, а кто-то уехал. До какого года и на каких условиях можно было выехать из Советской России? Мы знаем знаменитые «философские пароходы», мы знаем, что Троцкий был просто выслан. Но это все редкие случаи с миллионом оговорок. До какого времени и на каких условиях мог советский гражданин покинуть Советскую Россию?

Борис Колоницкий: Грубо говоря, этот процесс шел до начала 1930-х годов. Он был пульсирующим и в разное время – разным. И разным по отношению к разным категориям людей. Там были формальные и неформальные практики. К неформальным практикам относились, в частности, и взятки. Но в 1920-е годы этот процесс был очень расширенным, и коммуникация была очень большая. Как вы знаете, были и гастроли, допустим, советских театральных коллективов. Кто-то туда, кто-то сюда. Но уже в 1930-е годы была уже совсем другая история.

Максим Морозов: К чему подошла Советская Россия к моменту окончания НЭПа, к формальному его сворачиванию? Какие были итоги и для экономики, и для политической жизни?

Борис Колоницкий: НЭП, в общем, привел к стабилизации, нормализации. Вместе с тем он породил и новые конфликты. Но тут, я думаю, уже многое зависело от того, что партия существенно изменилась. Эта линия, которая была намечена 10-ым съездом, она потом усилилась еще больше. Партия становилась все менее, в том числе внутренне, демократичной. Я думаю, что после 1927 года было ясно, кто лидер. Победы были одержаны. На самом деле, и до этого момента было ясно, что у Сталина больше козырей. Но, конечно, многие вещи, в том числе и создание культа Сталина – что тоже очень важно – это уже с 1929 года, это переломный момент.

Максим Морозов: Борис Иванович, в советской историографии, в советской публицистике как менялось отношение к НЭПу, к 1920-м годам? Что школьникам и студентам, что на партийных собраниях рассказывали про 1920-е годы, если возникали вопросы? Что это было? Это была ошибка? Временное отступление? Либо то, что нам помогло подняться на ноги, окрепнуть?

Борис Колоницкий: По крайней мере, в то время, которое я помню, это облегчалось или затруднялось тем, что, начиная со школьной программы, очень много внимания уделялось работам Ленина. После 1956 года – включая и «Письмо к съезду».

Максим Морозов: Так называемое «Завещание».

Борис Колоницкий: Да. И ленинские характеристики, конечно, доминировали. Они могли интерпретироваться по-разному, но фразу, что это «всерьез и надолго», знал буквально каждый школьник. Взяли такой курс, и так далее, но в конце 1920-х годов появились возможности для строительства социализма, и партия эти возможности использовала.

Максим Морозов: То есть ошибкой это не считалось?

Борис Колоницкий: Нет, ошибкой не считалось, не замалчивалось. И всегда это был, как мне казалось, загадочный период. Пастернак, по-моему, сказал, что это самый двусмысленный период в нашей истории.