АНДРЕЙ ДМИТРИЕВ: «Тень» Вышинского была страшна и для хрущёвской, и для брежневской элиты

Имя бескомпромиссного прокурора СССР в общественном сознании ассоциируется, как правило, с «большим террором» 1930-х годов. Однако Андрей Януарьевич Вышинский, которого за глаза называли «Ягуарович», успел поработать ректором МГУ, заместителем председателя Совета народных комиссаров, министром иностранных дел и представителем Советского Союза в ООН. О том, как сын одесского провизора, изначально примыкавший к меньшевикам, сумел достичь вершин власти при большевиках и какие этапы его биографии до сих пор вызывают вопросы у исследователей – обозревателю Business FM Петербург Максиму Морозову рассказал историк Андрей Дмитриев.

Максим Морозов: Мифы, которыми овеяна фигура Андрея Вышинского, наверное, один из самых распространенных – о том, что Вышинский после Февральской революции едва ли не арестовал Ленина и после этого жил с таким дамокловым мечом. Что известно досконально?

Андрей Дмитриев: Нет, не пытался он арестовать Ленина, он всего лишь был главой управы на Якиманке в Москве в тот момент, когда по настоянию Керенского было принято распоряжение министром юстиции Временного правительства об аресте Ленина как немецкого шпиона. Потому что осенью 17-го года, в сентябре боялось Временное правительство того, что большевики его свергнут. Решили вот, превентивный удар нанести. Были разосланы телеграммы по всей стране, по всем управам с тем, чтобы вывесить объявление о том, что Ленин является немецким шпионом и находится в розыске. Возможно, такие объявления были вывешены и в управе Вышинского. Фотографий нету, свидетельств нету. Есть просто вот, пишут, что, якобы, он заклеил ими чуть ли не пол-Москвы, свидетельств этому нет никаких, даже если такое было, то он просто выполнял свою функцию, он не планировал лично арестовывать Ленина. Да и есть свидетельства, что министр юстиции-то не сильно упорствовал в розысках Владимира Ильича, понимая, что все скоро может измениться и такого человека лучше не трогать.

Максим Морозов: Чем можно объяснить феномен выживаемости Вышинского, который пережил Сталина, будучи меньшевиком? Опять же, вспоминая о дамокловом мече.

Андрей Дмитриев: Надо сказать о его личных отношениях с Иосифом Виссарионовичем – они сидели вместе в бакинской тюрьме, а человек, с которым ты сидишь в камере, сокамерник, для политических заключенных тем более, а они были оба политическими заключенными, это существенно, да, это важное понятие. И в силу своей биографии, которая делала его, с одной стороны, уязвимым – что бывший меньшевик мог бы попасть под чистки и чуть не попал в 23-м году, он, соответственно, будет абсолютно лоялен к Сталину, который поднял его на те высоты, на которые поднял и позволил заниматься там любимым делом, юриспруденцией. Ну и одновременно превратив его в такое суперэффективное острое орудие правосудия в том смысле, как Сталин его понимал. Надо добавить, наверное, что он имел первоклассное образование, Вышинский, он окончил университет киевский и едва не сдал экзамены на профессора, не срослось – ну, в общем, он знал языки, древние языки, знал право, средневековое знал право, буржуазное, советское. А таких людей было мало в Советском Союзе, поэтому он карьеру быстро сделал и, собственно, стоял у истоков советского правоведения, в том числе как ректор МГУ в 20-е годы. И, собственно, он больше всего и любил именно исследовательскую, научную деятельность юридическую. Так же, как Лазарь Каганович больше всего любил архитектуру и говорил, что «если бы я не был политиком, я был бы архитектором».

Максим Морозов: Кстати, к научной деятельности еще один миф, такой кровавый афоризм, который приписывают Вышинскому, о том, что признание – это царица доказательств.

Андрей Дмитриев: Ну, это фейк, разоблаченный. Например, профессор МГУ, который возглавляет сейчас кафедру истории государства и права, пишет о том, что ничего подобного Вышинский не говорил и не писал. Он был крупный ученый-правовед и наоборот, этот принцип про «признание – царица доказательств» он разоблачал как показатель феодального и буржуазного права, что в советском праве он применим быть не может. В 45-м году в издании его учебника ровно этот пассаж присутствует, поэтому те, кто повторяет этот миф – включая высокопоставленных людей, например, министр Лавров тут об этом заявил – они заблуждаются, нет, он такого не говорил.

Максим Морозов: Сложно представить, что процент оправдательных приговоров при Вышинском был гораздо выше, чем сейчас. Конечно, и время было намного более жестоким, чем сейчас, но тем не менее. Чем это можно объяснить и какова роль Вышинского вообще в становлении сталинского правосудия?

Андрей Дмитриев: Ну, он демиург этого самого сталинского правосудия. Демиург сталинского правопорядка. Он проводил, был помощником и острым орудием вождя именно на ключевых направлениях. Ключевым направлением для Сталина в 30-е годы была очистка партии от нежелательных элементов и страны, как он это понимал, от внутрипартийной оппозиции и от воров, казнокрадов и прочих элементов. В общем, чистки партии с помощью судов, с помощью юридической системы. Ее, собственно, Вышинский сформировал, создал эту школу – как нужно строить процесс, как нужно выступать на нем. И в 40-е уже годы, в 50-е – это дипломатическая деятельность, которая тоже была, вот, создание нового миропорядка. После Второй мировой войны Вышинский принимал активное участие, он везде есть на фотографиях рядом с Рузвельтом, Черчиллем, Сталиным.

Максим Морозов: Чем вы объясняете – с точки зрения историка – то, что Вышинский в нашем общественном сознании закрепился именно как сталинский прокурор, будучи прокурором всего несколько лет?

Андрей Дмитриев: Все-таки это пик репрессий действительно, и глупо, наверное, отрицать, что пострадало и большое количество невиновных людей, и виновных, и невиновных. И глупо отрицать политический характер этих процессов, поэтому такая грозная фигура, такой карающий меч сталинский, его прозвали «Ягуаровичем» – Андрей Януарьевич его звали – «Ягуарович». В первую очередь это и отложилось, хотя это отрезок в четыре года, он был прокурором, а он еще ученый-правовед, дипломат, это менее известно. Может быть, страх какой-то подсознательный. Партийная элита советская, она испытывала – и хрущевских, и брежневских времен – она испытывала подсознательный страх к возвращению тех времен, к возвращению репрессий, в том числе когда уже стала себе позволять гораздо больше, когда они расслабились и Брежнев, собственно, семью свою развратил, в прямом смысле этого слова. «Тень» Вышинского – она, конечно, для них страшна была. Я думаю, этим объясняется отрицательное отношение Громыко к нему, который в мемуарах об этом много пишет – по-моему, он подсознательно чувствовал страх такой перед 30-ми годами, перед тем, что элиту будут застраивать вот такими методами.

Максим Морозов: Эдвард Радзинский, который давно занимается Сталиным, биографией Сталина, сказал, что в какой-то момент сам себе сказал, что пора заканчивать. Потому что волей-неволей исследователь влюбляется в своего героя. То есть пытается оправдать его, найти положительные черты, сживается с этим образом. Что человеческого вы обнаружили в фигуре Вышинского?

Андрей Дмитриев: Нет, ну мне нравится, например, его эмоциональность. То есть он человек был очень эмоциональный и выступления его на процессах…

Максим Морозов: Кстати, сохранились редкие аудиозаписи, где как раз «расстрелять как бешеных псов» он кричит.

Андрей Дмитриев: И выступления в ООН, например, куда он тоже – он потом в дипломатию перенес эту риторику и у нас за это обычно осуждали наших полпредов. Сейчас в ООН либеральные СМИ там, когда говорилось «в глаза смотреть», что это, типа, Вышинский. А, ребята, сейчас дипломатия вся переходит на такой язык. Посмотрите на твиты Трампа, который рулит в мировой дипломатии – они каким языком написаны? Посмотрите на этих девочек и женщин, которых берут специально для того, чтобы они как говорящая голова выступали и тоже в таком стиле. Но до Вышинского им, конечно, далеко, очень далеко.

Максим Морозов: Вы отметили профессионализм. Может быть, есть какие-то семейные, личные качества? Что можно сказать?

Андрей Дмитриев: Про него там, собственно, мало что можно сказать – однолюб, всю жизнь прожил с одной женщиной, со своей супругой, дочка была у него, Зинаида. Говорят, не вышла замуж, потому что она была Вышинская, и женихи пугались, возможно, этого дела. Нет свидетельств о том, что какой-то роскошной жизнью, обычная жизнь сталинского наркома – понятно, что не голодал и не испытывал проблем с жильем, с тем, чтобы иногда куда-то поехать отдохнуть на юг, но никаких сверхбогатств не было, за этим серьезно следили в Политбюро. Нет, он такой человек, он римлянин такой – суровый, эмоциональный, он вот такое дитя своей эпохи, кровавой и великой эпохи, один из видных и интересных ее представителей. Как человека мне его сложно чувствовать, но римлянина я в нем чувствую прекрасно.

Максим Морозов: И, наверное, не самый типичный конец – это постпред СССР при ООН. Опять же много мифов о том, своей ли смертью умер Вышинский, помогли ли ему. Какие версии основные обсуждаются и что нам документально известно об этом?

Андрей Дмитриев: Да это конспирология все, он был пожилой человек, во время того, как стенографистке диктовал выступление – сердечный приступ, ничего особенного. Вокруг этого – да, говорили, что его было выгодно устранить тем, кто пришел к власти, то есть коллективному руководству советскому и Хрущеву лично. Я не вижу здесь – если Берия был устранен, но Берия представлял для них реальную опасность, а Вышинский такой опасности не представлял, поэтому его убрали, да, с министра иностранных дел, с поста, куда вернулся Молотов, но отправили на вполне почетную тоже должность в ООН. Американцам его убивать – зачем? Они к нему привыкли, даже ходили все слушать его выступления. Потому что его эмоциональный особый стиль, фирменный – он для ООН был несколько необычный. Он был, кстати, на обложке журнала Time даже в 47-м году, один из советских руководителей, не так уж и многих, помимо лидеров страны, кто попадал туда – вот, Вышинский в 47-м году там был. Нет, умер своей смертью, возможно, перенапряжение сказалось, многолетняя работа. Жданов так же скончался в 48-м году после двух инфарктов, на ногах перенесенных в блокадном Ленинграде, в 48-м третий он уже не выдержал. Все-таки ритм работы этих людей и объем задач, которые они решали, был настолько большой и серьезный, что мог не выдержать.