АЛЕКСАНДР ГЕНИС: «После 40 лет жизни в Америке, я по-прежнему ее открываю»

Полина Прилипко: В тот момент, когда Вы только приехали, 40, чуть больше лет назад, это конец 70-х, Вы и Петр Вайль делали радиопроект «Путешествуя по США» и делали его в очень интересной форме, основываясь на газетных статьях. Вы делали то же самое, что делают современные блогеры.

Александр Генис: Я боюсь, что Вы все перепутали… Дело в том, что мы хотели сделать такой проект, но никогда его не осуществили. Это был план такой, описать Америку через ее газеты. Мы очень много путешествовали, когда приехали, и в каждом городе мы покупали газету. Мы были потрясены тем, насколько они разные. Мы приехали из Советского Союза, где все газеты были одинаковыми, и их никто никогда не читал, кроме погоды. Погода и спорт. А здесь газеты были все разными, и они не походили друг на друга. Мы читали объявления. Это было самое интересное! По ним можно было понять., что продают, что ценится, какая жизнь. Казалось, что главная тема местной газеты, церковная жизнь, например. Это очень познавательный проект был бы. Но, к сожалению, мы так и не смогли его осуществить. Открывать чужой мир можно бесконечно! Я приехал в Техас. С удивлением обнаружил, что после сорока лет жизни в Америке, я ее еще не видел. Есть другая Америка.

ПП: Есть места, определенные.

АГ: Да, я даже не верил, что это - Америка.

ПП: Почему? А что Вам кажется…

АГ: Спросите у техасцев, они не скажут, что они из Америки, скажут, что они из Техаса.

ПП: Кстати, я узнала, что здесь день Колумба – это не выходной, здесь вообще за праздник не считают, то есть он их, видимо, не открывал.

Г: Оказалось, что в Миннесоте есть два праздника: день Колумба и день Эрика Рыжего, который открыл Америку.

ПП: Какая Ваша Америка?

АГ: Моя Америка – это Америка - Нью-Йорка, конечно. Мне все объясняют, что это не Америка вовсе, и, в общем, я с этим согласен, но если Вуди Аллена можно считать американцем, то и меня можно примерно в той же степени. Моя Америка – это Америка, которая родилась в Америке. 50% жителей Нью-Йорка родились за пределами страны. Эта столица – «искусственный спутник Земли», как сказал один французский философ. Как ни странно, мне это понравилось, потому что в этой неукорененности ни в чем заключается особая прелесть Нью-Йорка, как города-космополита в самом широком смысле. Представляю себе, что таким была Александрия в древности. Страна, которая сама по себе, в которой нет ни одного преобладающего языка, нет кухни своей. Все есть составная часть. И эта жизнь напоминает мне шведский завтрак, можешь выбирать, кем ты будешь сегодня. Но моя Америка - это еще и Америка - Новой Англии, которую я очень люблю. У меня есть несколько стратегических точек в Америке, без которых я не могу жить: это Катскиллские горы в штате Нью-Йорк, где буддийские монастыри; это Кейп-Код, где океан и где серые, похожие на поморские деревни абсолютно бесцветные. Бродский очень любил эти места. У него есть «Колыбельная Трескового мыса», написанная именно на Кейп-Коде. И я понимаю, почему она ему нравилась, потому что похоже на северную деревню, примерно там, где он был в ссылке. «Мой любимый цвет, - он говорил- это цвет воды.» Там все цвета воды. Это все неброское, ново-английское, сдержанное. Это то, что я люблю в Америке больше всего и постоянно туда езжу. Это мой круг. Тем интереснее оттуда выбраться, скажем, в Техас и увидать совершенно другой мир. Абсолютно ни на что не похожий.

ПП: Как меня спрашивают мои знакомые из Чикаго, там ковбоев не видно, случайно? Судя по тому, что мы читаем и, судя по тому, что мы смотрим, ковбои там должны быть. Ты плохо смотришь.

АГ: Я одного ковбоя встретил.

ПП: Второй вопрос про фильм «Довлатов» Алексея Германа. Вы говорили, что фильм Вам понравился. И вы говорили, что не фигуре самого Довлатова, а о среде и обо всех нас, «об инвалидах застоя». «Инвалид» - это ж неизлечимая форма, то есть это форма, в которой мы все частично остались.

АГ: Вы-то может быть и не остались, а мы остались точно, потому что это детская травма, юношеская травма, Довлатов был старше меня, и он больше хлебнул гадости, чем я. Я уехал в 24 года, и я это видел, потому и уехал, чтобы не стать инвалидом. А Довлатов уехал, ему было под 40, и он уже успел нахлебаться этого выше головы. Это травма, конечно, осталась навсегда. Понимаете, инвалиды могут даже научиться танцевать, как это было с Маресьевым, но, тем не менее, инвалидность остается. В этом фильме как раз очень хорошо показано, как люди мечтают только об одном – заниматься творчеством. Ведь там все люди хотят только одного, бесплатно, не важно, но проявить себя. Это такая страшная жажда. Она сильнее всего на свете. И вот молодость, когда тебе особенно это важно… Вот именно это и душили и давили. Можно было ничего не делать всю свою жизнь, так многие мои знакомые и делали, но трудиться было запрещено. Это было ужасно! И об этом фильм, как ни странно, Алексей Герман младший сумел передать атмосферу, которую он не знал. Я его знал мальчиков, Алексея Германа, ему было лет восемь. Я с отцом его выпивал, а он рядом играл в песочнице. Тем удивительнее, что он вырос и сделал фильм. Который по-своему похож на своего отца, который умел передавать материальную сторону жизни, как никто другой. И в этом фильме есть такие тонкие детали, которые мне страшно понравились. Например, последняя сцена Бродский и Довлатов идут по Ленинграду, и тут на встречу идут моряки. Моряки идут в баню. Бродский с такой завистью посмотрел на них. Понятно, почему, Бродский мечтал стать моряком, он как-то сказал, что самый красивый флаг в мире – это Андреевский флаг. И эта деталька, эти моряки, как раз говорит о том, что Герман очень незаурядный режиссер. Короче говоря, это фильм, который я смотрел с гигантским испугом, потому что страшно видеть своих близких друзей на сцене, не на экране. Довлатов очень похож, а вот Лена совсем не похожа. Лена красавица была, а там женщина вполне заурядной внешности, но все вместе получилось, по-моему, хорошо.

ПП: Вопрос касательно Виктора Пелевина, единственного и неповторимого, как написано на всех его книгах. Существует ли этот человек на самом деле или это группа авторов, о чем говорят?

АГ: Я его знаю лично и уверяю, что он есть.

ПП: Вы его роман «Чапаев и пустота» назвали одним из лучших для 90-х годов….

ПП: Недавно вышла новая книга Пелевина «Искусство легких касаний» и вы написали: «Он умело надевает газетные новости на стержни древних мифов». Как вы считаете, после «Чапаева…» что-то произошло или все закономерно?

АГ: Пелевин меняется, но не растет. Это довольно печальная история. Я большой поклонник Пелевина. Мне нравится почти все, что он пишет, в том числе последняя книжка. От него трудно оторваться обычно. Кстати, последнюю книжку я прочитал в самолете, когда летел из Таллина в Нью-Йорк, и вот сколько летел, столько и читал. Хотя, время от времени, хотелось заехать ему в ухо. Пелевин бесконечно талантливый человек, очень остроумный, но есть одна опасность. Он повторяется, потому что у него один и тот же прием. Этот прием он нашел в «Чапаеве…» и который абсолютно гениально использовал: надеть чапаевский миф на буддийский миф, соединить две категории. И я не могу без улыбки вспоминать эту книгу. В принципе он действует так все время. Это его modus vivendi. Иногда получается очень хорошо, иногда получается занудно, иногда бывает педантично, что вообще непонятно, зачем это нужно проповедь устраивать, но даже внутри одного произведения у него есть куски — просто трудно-замечательно, и есть что-то, что можно было бы пропустить, уж точно сократить. Вот у него есть про лиса книга. Вот что мне не нравится в Пелевине, так это его названия. Все его названия. Все названия у него абсолютно идиотские. Там есть сцена мольбы о нефти, по-моему, совершенно замечательная. О том, как вымаливают у земли еще немножко нефти. Это так здорово написано! Это трогательно, я бы учил наизусть. Масса таких вещей – тонких и смешных. У Пелевина в этой книжке последней очень смешно, когда герой, который на самом деле является приверженцем финикийского культа пунического карфагенского, и он носит маску, но маска сварщика. Вот эта деталь, которые Пелевин обожает вставлять, они мне ужасно нравятся. Надо быть благодарным Пелевину за то, что он сопровождает нас уже двадцать лет и делает всю перестроечную Россию легче воспринимаемой, чем это могло бы быть.

ПП: Тогда про современную литературу, давайте, так спрошу. Татьяна Никитична Толстая… Кстати, дружите?

АГ: Очень!

ПП: Она как-то сказала, что большая литература вся уже написана, но просто литература – возможна. Согласны ли Вы с этим? И ее же мысль есть о том, что писателю вредно читать других своих современников. Кого Вы сейчас читаете из русской современной литературы и, действительно, цените?

АГ: Понимаете, дело в том, что Толстая правильно сказала. Читать современников нужно до определенного возраста. Это не она сказала, это сказал Элиот. «После пятидесяти, - говорит, - современников не читайте». Я понимаю почему. Когда ты набираешься опыта уже к старости, то тебе кажется, что они все уже повторяются, и они пишут все свои истории на своем жаргоне. Но истории те же. Довольно трудно найти что-то новое, особенно, когда это дело касается романов. Однажды у меня был такой случай, я спросил у Умберто Эко, когда с ним разговаривал, что он читает. Тогда я был на много моложе, задавал тот же вопрос, что и Вы. Он сказал, что все рассказывают «Ромео и Джульетта» на своем блатном жаргоне. Я, конечно, не читаю современников. Практически совершенно не знаю современную русскую литературу. Я слежу за теми писателями, которых я люблю, с которыми я дружу, которых я ценю, их очень мало. Это Пелевин, Сорокин, Толстая. И вот каждую новую строчку, которую пишут эти три писателя, я обязательно читаю. Обычно мне они все нравятся. Какие-то претензии у меня есть, это нормально. Писатель должен ошибаться, развиваться и так далее. Это не так мало на самом деле. Знаете, самый страшный грех моего вкуса – это скука. Я не могу понять, почему надо читать скучные книги. Большая часть того, что пишут сегодня, длинно и скучно. Мне кажется, страшно. В современной литературе ну уж точно длинного не должно быть. Длинные книги не пишут сегодня. Это не тот жанр. «Война и мир» - длинная книга. Многие прочитали всем сердцем книги Солженицына, которые написаны под «Войну и мир»? Как в «Августе 14-го» многие читают? Не очень многие читают. Не зря Толстая пишет рассказы по тринадцать страниц. Правильно делает.

ПП: Есть мнение, что на расстоянии видно лучше и больше. Это касается и писателей, которые уезжают. Татьяна Толстая говорила о том, что, во-первых, с восприятием языка начинают происходить странные вещи, очень много накапливается творческого, потому что ты переживаешь особенные состояния. Действительно ли это так? Неужели для того, чтобы человеку начать писать большие вещи нужно покинуть свою страну?

АГ: Абсолютно не нужно. Это не имеет отношения ни к чему вообще. Конечно, есть точка зрения, что писателю нужно плохую жизнь прожить для того чтобы писать. Так Довлатов считал. Но я и с этим не согласен. Получается или не получается, зависит от многих факторов, но никак не от внешних. Есть другое, с чем я согласен с Татьяной Толстой, мы с ней это обсуждали, отношение к языку резко меняется. В иноязычной среде язык становится ценностью гораздо выше. Когда я приезжал в Россию, сейчас я после Крыма не езжу, меня поражало, что все говорят по-русски. Мне казалось это совершенно противоестественным. И вот я иду по улице, и слышу, что спереди говорят по-русски, сзади говорят по-русски, мне казалось это странным. Как много русского языка! И я далеко не всегда все понимал, особенно в разговоре с таксистами. Они говорят при помощи местоимений и мата. У них очень сложно с синтаксисом. Вывески я не всегда понимаю. Не всегда понимаю, что значит канадский bagel по-русски. Не все я знаю в России.Так или иначе, но я испытывал давление русского языка, а в эмиграции мы живем с русским языком, родственные отношения. Это как брак, причем даже тайный, потому что живешь с ним на своих условиях. Главное, что ты чувствуешь именно соседство другого языка, ты сравниваешь. Меня не перестает удивлять, какой трудный русский язык, как мучительно сложно, просто невозможно его выучить. У меня сын родился в Америке и очень хорошо говорит по-русски, но попробуйте заставить его просклонять слово «мох». А если и просклоняет, скажите: « теперь во множественном числе, мхи», и он начинает обижаться. Это чудовищно. Иногда я горжусь, как же мы справляем с языком, как нам это нравится. У меня жена филолог, и мы часто обсуждаем каждое слово, корни, суффиксы… Короче говоря, по-настоящему я полюбил русский язык именно в Америке. Именно здесь я увидел, какие гигантские возможности в суффиксах. В английском их практически нет. А в русском языке суффикс делает все. Кот - это хорошо, а котяра - это лучше?

ПП: Что касается людей. Ведь с Нью-Йорке особенное русское население. Как Вам люди наши, русские, здесь, в Америке?

АГ: Я давным-давно отошел от эмигрантской активной жизни. Когда-то издавали газету эмигрантскую. Все это было важным, серьезным. Теперь все это уже прошло. У меня есть круг друзей, не очень большой, с которым я постоянно провожу время. Обычно это творческие люди, которые занимаются каждый своим искусством. С этими людьми очень легко найти общий язык. Особенно, если они не писатели. Писателю хорошо дружить с художником, художнику – с писателем. Этот разговор продолжается вечно, и он не связан с русским языком. Другое дело, конечно, политика. Политические проблемы русской эмиграции, я чувствую это давление политики очень сильно последнее время в связи с Трампом. Сначала с Крымом, потом с Трампом. Это разделяет людей.

ПП: Про литературу не по возрасту хотела спросить. Когда в рамках школьных программ детям дают читать сложные вещи, в возрасте совершенно юном. Пересиливать, заставлять читать или не надо?

Г: Я написал целую книжку об этом. Она называется «Камасутра книжника». Она посвящена одной только проблеме – литературной программе в школе. Я сам школьный учитель, я сам преподавал литературу, язык. Я считаю, что это все глупости, потому что надо учить читать, а не учить историю литературы. Большего идиотизма, чем школьный курс литературы я никогда не знал. Битов однажды сказал: «Половину своей жизни я потратил на войну с уроками литературы в школе». Я тоже немало потратил на это своих сил. Я помню, как нас в восьмом классе, в восьмом классе дети 14-ти лет, все спрашивали: «Вот «Евгений Онегин». Должна ли Татьяна уступить Онегину или не должна?» Идиотский вопрос. Это никого не научит любить стихи. Если бы, например, преподавал Бродский поэзию, он бы научил их одному стихотворению, но они бы понимали, как эти стихи делаются. Вот так примерно я представляю себе курс литературы. Вы научите арифметике литературы, а уж что читать, они найдут сами.

ПП: Спасибо большое!

АГ: На здоровье.